ЮРИЙ ЧУГУНОВ
ПРОГУЛКИ ПО ПРОШЛОМУ И НАСТОЯЩЕМУ
ЗАКОН ЖИЗНИ И СМЕРТИ
С каждым годом все меньше и меньше
Тех вещей, что для жизни нужны;
И теряют значение вещи,
Те, что раньше так были важны.
И друзей, что меня окружают,
Постепенно редеют ряды.
Не о тех, кого смерть прибирает,
О живущих, и нет в том беды.
Меньше их, но надежней их прочность,
И крепка их суровая стать;
Словно жизни слепая проточность
Самым верным дает устоять.
1985
ДЕТСТВО
И снова явственно встает передо мною
Легендами овеянный Киржач.
Тянулось время клячей к водопою,
Теперь же скакуном несется вскачь.
Старозаветна строгость доброй тетки,
И детских шалостей ничтожен жалкий круг;
А в памяти, проявленная четко,
Цепная псина – лучший детский друг.
Стою, кадилом приторным овеян,
Покуда тошнота не подкосит.
Дремучий бас отца Варфоломея
Как колокол под сводами гудит.
Трава на улице, и мусор в колее;
На лязг кольца зальется рыжий бобик;
Соседка, девочка в рябиновом колье
Головку повернет, нахмурив лобик.
Дороги охра к ивняку через поля,
Где речка черным ужиком свилась;
И жаркие мечты о воле утоля,
Напомнят вдруг Москвы далекой власть.
Там крутизна обрыва и песок,
Скитов исчезнувших невидимые грады,
Грибов пахучих полный туесок,
Неведомых могил заросшие ограды.
Там детство плещется на дне глубоко.
Колодец лет далекий свет таит.
Туда всю жизнь мы устремляем око,
Всегда под боком он, утешит, напоит.
1985
БАБУШКА
Цветок полей привольных – лютик скромный
Сильнее всех цветов любила ты.
Златые маковки монастырей укромных
Напоминают эти светлые цветы.
Сама, давно наш век перешагнув,
В воспоминаньях силу ты черпала;
Но скольким поколеньям присягнув,
Ты всю себя сполна им отдавала.
С заутрени, бывало, возвратясь,
Давала съесть мне просфору сухую.
И ел я черствый хлеб, перекрестясь,
Чтоб не обидеть бабушку седую.
Когда меня за шалости в чулан
На вечер без еды сажали,
Твои дары святые – молока стакан
И пирожок, так славно утешали.
Я помню те уроки доброты –
Они меня всю жизнь сопровождают,
И ангела-хранителя черты
В лихие годы надо мной витают.
Когда я нищенку убогую встречаю,
Согбенную, с корявою клюкой,
Я вкус просфорки пресной вспоминаю,
И образ бабушки встает передо мной.
И тянутся персты мои невольно
Себя знаменьем крестным осенить;
И луг представится, где лютикам привольно,
И жить захочется, – дышать, смотреть, любить.
1985
КУЛЬТУРНЫЙ СЛОЙ
Земные звезды – стекла битые
Напоминают мне всегда
Мои надежды недопитые,
И грусть, испитую до дна.
И зря мы редко смотрим под ноги,
Зря от земли отводим взгляд, -
Осколков радужные сполохи,
Они о многом говорят.
Века пройдут, земля спрессуется
Под шум дождей, под тяжкий зной,
И незаметно образуется
Таинственный «культурный слой».
И лет, примерно, через тысячу
Потомки снимут верхний пласт,
И засверкает, солнцем высвечен,
Стекла бутылочного глаз.
1985
ХЛЕБ
Мирские алтари – столовки общепита,
Куда в полдневный час стекается народ.
Где на столе стакан с кефиром недопитый,
И на тарелке сохнет с сыром бутерброд.
Друзья и недруги, нахалы и эстеты,
Весельчаки, жлобы, угрюмцы, добряки…
В полдневный час, весной, зимой и летом,
Насупив бровь, считают медяки.
В котлету серую уткнут носы брезгливо,
Стесняясь скудной трапезы своей.
И стынет магмой по краям подлива,
Давая знак закончить поскорей.
Но я на хлеб смотрю, его и вижу только.
Надлом, прикус, жевание, глоток…
И тают на глазах коричневые дольки,
И новые ложатся на лоток.
Его берут придирчиво и строго –
Горбушки остаются в стороне.
Кладут сполна, кладут еще немного,
А я подспудно вспоминаю о войне.
Я их не смею осуждать за это,
Хоть все столы огрызками полны.
Пока и оправданьем, и ответом
Звучат последствия чудовищной войны.
И мысль простая потрясла меня:
Один едим мы хлеб, одну мы топчем землю.
Светлеют лики, хлебное причастие приняв, –
Сейчас я только это вижу и приемлю.
1987
КАК ТРУДНО НАМ ПОРОЙ
Как трудно нам порой представить
Картины старины седой;
Их жизни с нашей сопоставить,
Их беды — со своей бедой.
Неужто так и раньше было –
Вот так же плыли облака,
И то же солнце им светило,
И веял ветерок слегка?
Но столько слов нагромоздилось,
Тщась прошлое запечатлеть;
И столько краски наслоилось,
Что трудно лики разглядеть.
Как будто мира сновидений
Сгустился призрачный туман,
И яркий блеск пустых владений -
Лишь зыбкий, призрачный обман.
Но вдруг внезапно так случится:
Исчезнет современный фон;
Былое вспышкой озарится,
И явью нам предстанет сон.
1985
КОГДА В ЛЕСУ …
Когда в лесу плутаем незнакомом,
Хотя бы в рощице, и дом – рукой подать,
Как будто волей непонятною влекомы,
Мы начинаем глухо на судьбу роптать.
Умей летать – взлетел повыше, — все увидел,
Как на ладони – каждый уголок!
Но нет – нас крыльями Господь обидел,
Мы только ползаем – у нас свой «потолок».
Не прыгнешь выше головы, как говорится.
Но иногда взлетает человек!
Взлетает просто, как большая птица
Ввысь поднимается, едва начав разбег.
И, оторвавшись от земли, парит он,
Попав в воздушный солнечный поток;
И видит то, что раньше было скрыто,
Что на земле увидеть он не мог.
И так понятно все становится ему,
Все озаряется иным, волшебным светом.
Теперь он знает – где и почему,
Пока не знает, как сказать об этом.
Счастлив того избранника удел,
Который над собою смог подняться.
Но больше счастлив тот, кто захотел,
И смог сполна с землею рассчитаться.
1986
СНЕГУРОЧКИ
Томится ожиданием душа,
Под скрип кондуктора докучный
В трамвае еду, на стекло дыша,
К окну прижатый дядей тучным.
Но вот и зал. Уж все готово,
И пущено из сотен детских уст,
Витает в воздухе магическое слово:
«Подарок», — предвкушаю целофанный хруст.
Конечно же, опять она! –
Снегурочка, лесная баловница;
Уж третья елка позади, и — на,
Еще раз угораздило влюбиться!
Ну, что ж, влюбиться тут немудрено,-
Глаза сияют из-под звездной диадемы,
И шубка искрится, все как заведено
У зимних фей – не вырваться из плена!
Слова заученные звонко произносит,
И радостно ей вторит детвора;
И вместе с ней и с дедом просят,
Чтоб елочка зажглась – уже пора!
А мы ей верим, верим беззаветно;
За ней, наверное, пошли б на край земли!
Ту веру детскую по жизни многолетней
Чрез все кошмары над землею пронесли.
Всего-то старше нас годков на восемь,
Но что за взгляд – такой растопит лед!
Черты лица оттенок детский носят,
Но в нем загадка женская живет.
Волшебной сказкой доброй новогодней
Вознесена на сцены пьедестал,
И средь шальных и серых наших будней
Твой образ нас пленять не перестал.
Вам суждено растаять было неизбежно,
Устлавши память нашу праздничным ковром.
Но пеленой глаза застлать успели снежной,
Коснувшись нас своим ласкающим крылом.
1985
КТО Я
Кто я?
Вырожденец, не давший потомства,
Перетянутый крови сосуд,
Тщетно ищущий место под солнцем,
Созревший клиент на Страшный суд?
Набухший всеми пороками мира,
Кроме двух-трех кровожадных грехов.
Чудом каким-то тихая лира
В руки мне вложена -
Кто я таков?
Цветок, втоптанный в скверну житейскую,
Птенец, недокормленный толокном.
Грузом столетий повадки лакейские
В душу впечатаны мерзким клеймом.
Давит тяжелое бремя на плечи
Грузом чудовищным тысячелетий.
Но стоит ли руки сложить обреченно,
Злу подчинившись? — настрой инструмент,
Судьбою врученный; выплачи боль,
Или радость выпусти птицей…
Может, когда-нибудь так и случится?
1986
ПАМЯТЬ
Я изжил себя, растратил, исстрадал
Этими обычными вещами:
Городом, что в жизнь меня послал,
Юностью, что счастье обещала.
Сколько раз с тобой я умирал,
Сколько раз из пепла возрождался;
Как в отставке в шрамах генерал
На поля сражений возвращался.
Этот город на моих глазах
Столько раз менял свое обличье…
Разве можно, в наших-то летах
Наряжаться, позабыв приличья.
Тех трущоб в помине больше нет –
В тупики проспект стрелой вонзился;
Лишь в душе остался легкий след,
Призраком печальным поселился.
Старых улиц каменную вязь
Я таскаю за собой повсюду,
Будто странник, до земли склонясь,
Я бреду по каменному блюду.
И не надо далеко идти,
Чтобы память сердца взбудоражить;
Здесь повсюду прошлого пути –
Берегут их каменные стражи.
Не могу запомнить я никак
То, что помнить нам необходимо,
Но зато я помню – полумрак,
Проплывает незнакомка мимо…
Помню миротворческий глоток
В одиночестве, на ласковом пригорке;
Помню бытия пронзивший ток,
Всколыхнувшийся рябиной горькой.
Как в полынной ветреной глуши
Опустился на траву устало,
И частица малая души
С ветерком неслышно отлетала.
Помню взгляд, пронзающий насквозь,
Грязной и доверчивой собачки,
Подошедшей тихо, на авось,
В поисках какой-нибудь подачки.
Помню, как я руку положил
На ее атласный теплый лобик.
Скольких псов я в жизни накормил…
Ты какой по счету, бедный бобик.
1985
ОТОЙДИ, Я ЕЩЕ ПОЖИВУ
Я по инерции в старость влечу,
Хоть зрелость еще не успел осознать.
Тихонько похлопает та по плечу
И скажет: «Пора ведь и честь знать».
Но снова, наверное, сделаю вид,
Что я ничего не заметил,
А четки моих неизбывных обид
Еще подхлестнут меня плетью.
И буду опять трепыхаться и млеть,
Как в юные годы шальные;
И буду стараться хоть что-то успеть,
Кляня свои дни молодые.
Но та не смутится, не отойдет,
И снова покрепче ударит,
И голову с силой к себе повернет,
И даже улыбкой одарит.
Оскал этот страшный знаком мне давно –
Им в детстве еще нас пугали.
Ну, что ж, раз пришла, я поставлю вино,
Давай, не с такими пивали!
Мы сдвинем бокалы и выпьем до дна
Прозрачный нектар молодого вина…
И весело я ей в глаза погляжу,
Теперь отойди, я еще поживу!
1986
ПОРТРЕТ НЕУДАЧНИКА
(Посвящение себе)
В свиных ресничках глаза затаились
Затравленным зверем на мир глядят.
Под ними мешочки слезою омылись,
Набрякшими гамаками висят.
Безвольную челюсть бородкой прикрыв,
Чтоб скудность волос надо лбом компенсировать,
Шарфиком шеи укутав гриф,
Любит по городу праздно фланировать.
Под грифом – дека плеч покатых;
Скромным жирком выпирают бока.
Фасона дурного пиджачные латы
Скрывают дефекты фигуры пока.
Спорт не в прок – штангу увесистую
Тягает давно, поты гоня…
Прекратит, и снова животик свесится,
И все сначала, природу кляня.
Дела – в мечтах, остроумье – на лестнице,
Деньги меж пальцев текут в никуда;
Самые добрые радости вестницы
Вдруг исчезают Бог знает куда.
Движенья неловки, повадками – Паташон,
Костюмы всегда с чужого плеча;
Вместо пальто – куртец с капюшоном,
Подошвы стирает, ноги влача.
Мысли, как мыльные пузыри, –
Надуются, лопнут, блеснув отраженьем;
Который уж год от зари до зари
Дни пролетают над жизнью скольженьем.
Долго ты, видно, витал в эмпиреях,
Жизнь образумила поздно тебя;
Но отголоски беспечности реют,
К праздности тихой бездумной маня.
Но что-то таится в темных глубинах,
Лавой вздымаясь, клокочет, урчит.
Может, когда-нибудь ворк голубиный
Гейзером выстрелит, птицей помчит?!
В зеркале хмурый мой лик отражается.
Жизнь продолжается!
Жизнь продолжается!
1987
МНЕ ВСЕ КРИЧИТ О ВРЕМЕНИ
Мне все кричит о времени:
Дома, деревьев рост,
Большой просвет на темени,
И дряхлый Крымский мост…
Раздавшаяся талия,
И выцветший пиджак,
И старые сандалии
(Не выброшу никак).
Кричит уж полстолетия
Людской коловорот.
Сегодня лишь заметил я
Тот крик, скосивший рот.
Я этот крик отчаянный
Ничем уж не сдержу.
Разлуками, печалями
Я запашу межу.
Пока ловлю мгновения,
Мне с этим криком жить.
Пошли мне Бог смирение,
Чтоб крик тот приглушить.
1990
В ОЖИДАНИИ ВЕСНЫ
Полей белеющая даль
Сливается с белесым небом,
А все-таки немного жаль
Зимы с ее спокойным снегом.
Пройдет еще две-три недели,
Весна проявит горизонт,
И небо от земли отделит,
Раскрыв над ней лазурный зонт.
1987
ЦИВИЛИЗАЦИЯ
Подражание Маяковскому
Многотонного колокола
плывущий по воздуху след
Заменило чириканье
сувенирного колокольчика.
А на смену ночных
отвлеченных бесед
Пустяковый, никчемный
пришел разговорчик.
Откровение писем
явление редкое -
Для чего,
когда телефон под боком.
Из кровати,
с улицы
- опускаем монетку,
И льются речи
мутным потоком:
- Привет!
- Здорово!
- Как дела?
- Ничего.
- Где работаешь?
- Там-то. Как сам-то, пьешь?
- Завязал – пошел уже пятый день…
И прочая дребедень.
Весь концерт
уместился в кассету –
Слушай дома,
и даже смотри.
И для многих давно уже
кануло в Лету –
Запах зала,
и как там внутри…
Меди жар золотой
и мелодию вечную струнных
Оттеснить
электронный норовит суррогат.
Перепуталось все
в этом мире
подлунном:
Музыканты живые играют
или компьютер,
А музыканты
молчат?
Вместо леса
призрачный,
вытоптанный перелесок;
Степи распаханы,
реки – грязны и мелки.
Вместо дачи,
в лучшем случае,
садовый участок –
Довесок
к блочному дому –
бетонной грелке.
Архитектуры не видно –
затер в момент,
Растолкав бесцеремонно,
типовой проект.
Так из гумовой очереди
старого
москвича-интеллигента
Выпирает спекулянт
или ловкач
из прочих сект.
Народ в городах
задыхается,
валится с ног;
Но, как магнитом
его в город тянет.
Неужели
расплата
за все не грянет!
Где вы,
эсхатологические пророки,
Пугающие
инфернальным огнем?!
Впрочем,
оглушенные
ритмами «рока»,
Мы РОКА
другого
и не поймем.
Пророки гибнут,
а мир остается.
Их уроки
бесследно
проходят для нас.
И пока над планетой
«гриб» не взовьется,
Мы можем спокойно
«есть ананас».
1987
ПОЛУШУТКА
Прочел я как-то, что один художник,
чтоб молодость подольше сохранить,
способность удивляться,
поддерживал сознательно в себе
невежественности благое ощущенье.
И заторможенность развития считал
весьма полезным для продленья
творческого долголетия,
вполне резонно полагая,
что созревание – последняя ступенька к смерти.
Простая эта мысль пришлась мне по душе.
И тут же вспомнил я поэта,
чье имя до сих пор овеяно легендами;
ниспровергателя коснеющих традиций,
что мощной лампой маяка
поэзии дорогу осветил;
чье имя даже с маяком созвучно.
Так он без тени ложного стыда
открыто признавался,
что плохо разбирается
в премудростях пиррихиев и ямбов,
и даже ставил это себе в заслугу.
Тут я совсем воспрянул духом.
А память все раскручивалась дальше
и выложила мне,
что мой кумир,
великий русский композитор,
предвестник гроз и катаклизмов,
в младые годы сочинял,
держа на гулкой плоскости рояля
янтарный столбик коньяка.
Меня воспоминанье это
Умилило до слез.
И, сопоставив
три выше вспомненных причуды,
трех столь различных по своей природе,
но близких по дерзости таланта,
пришел я к заключенью,
что все эти капризы
или свойства, — как хотите,
имеются в одном лице,
то бишь, в моем.
И если к ним добавить
совсем немного:
Горсточку таланта
и трудолюбия, тогда…
А впрочем, заторможенность развития
предполагает, что и это
появится когда-нибудь.
1987
ЧУДАКИ
Мне нравятся смешные чудаки,
Мне по душе их вид нелепый:
Немодные глухие пиджаки,
И стоптанные сандалеты.
И этот отрешенный взгляд,
И пегой бороды дремучесть,
Движений резкость, слово невпопад, -
Что делать, уж такая участь.
Их отвлеченный, непонятный разговор
Парит над магазинной перебранкой,
Когда берут, толпе наперекор,
Не «Птичье молоко», а черного буханку.
Их часто носит по таким местам,
Куда мы забредаем лишь случайно:
В музей, где воздух сперт, иль в древний храм.
Но по утрам он деловитый чрезвычайно.
Они любители ходить пешком,
Для них семь верст – не крюк, как говорится.
Здесь крайности: пустой и с рюкзаком,
Таким раздутым, что народ дивится.
Он шапку снимет раньше всех,
А в дверь войдет всегда последним;
И потому его посев
Быстрей взойдет на поле на соседнем.
Они почти всегда – специалисты,
При этом – высшей марки мастера,
И любят вспоминать, как лицеисты,
Свои студенческие встречи-вечера.
К тому ж любители сентиментальных песен -
Тех самых – под гитарное брень-брень,
И мир вокруг наивен и чудесен,
Как пацаненок в шапке набекрень.
Я б не хотел впадать в неверный тон,
И пафос напускать излишний,
Но жизнь их скромная, как камертон,
Звучащий рядом с нами еле слышно.
И племя странное нелепых чудаков
Не исчезает, к счастью, на планете.
Ты загляни в себя – быть может, ты таков?
Тогда не зря живешь на белом свете.
1987
В ВЕСЕННЕМ ЛЕСУ
Резиновых сапог уютнейшее чудо!
Неуязвима плоть в твоей литой броне.
И ноги сами шлют на ледяное блюдо,
А лед ворчливо отвечает мне.
Свершив в мгновение ряд превращений,
Сменив окраску, как хамелеон,
Ломается, хрустя, а я, весенний гений,
Воды застывшей прерываю зимний сон.
И вот уж солнце поймано носком –
На каждый нос уселось по светилу.
Футбольным маршевым лихим броском
Я рвусь вперед, ломая льда плотины.
Эх, мне б давно такие сапоги,
Наверное, вся жизнь пошла бы по-иному;
Прошел бы я под ледокольный гимн,
Круша преграды, радостью влекомый.
1987
МНЕ ЖАЛЬ …
Мне жаль всегда поверженных деревьев,
Затоптанной травы, и сорванных цветов,
Когда лежат, и гибели своей не верят,
Как часовые, «снятые» с постов.
Еще в них бродят жизненные соки,
Они, наверное б еще смогли
Исторгнуть новые ростки – истоки
Новых сил, чтоб смерть превозмогли.
Но этому движенью есть предел –
Без помощи извне уж жизнь не пробудится.
И потому печален их удел:
Засохнуть, сгнить, и в землю возвратиться.
Но после гибели своей, пример давая людям,
Они им служат верно много лет:
Всегда дарить цветы любимым будем,
А дерево нам даст уют, тепло и свет.
1987
РОЗОВЫЙ СНЕГ
Короткий зимний день спешил на запад.
Он будто бы боялся опоздать,
Нарушить график свой суровый,
И лишнюю минуту задержать
Над снежными полями шар багровый.
Короткий день спешил на запад.
И все ж лучи его соседние косые
Успели напоследок осветить
Глухие уголки лесные,
И света чудеса явить.
Продравшись сквозь густой заслон,
Заснеженной, отяжелевшей хвои,
Тревожил свет сугробов сон,
Румяня тонкий наст лесных покоев.
Лежали розового света пятачки
На снеговых перинах пухлых;
Но вечер розовые отобрал очки,
Нырнуло солнце в лес, и все потухло.
1987
НОЧЬЮ
Незаметно стемнело и вылезли звезды.
Пересилив месяц, дорвались и светят.
Превратили небо в дуршлаг,
куда вставлена лампочка.
Только толку от них никакого – темно, как в пещере.
Тропинка куда-то исчезла,
Зато выперли корни – ставят подножки;
цепляются ветки, лезут в лицо,
а в душу вползает тревога.
Угораздило на ночь глядя,
забраться в такую глушь!
Хорошо, что со мной собака.
Я знаю – она мне поможет.
И она уже чувствует, что придется ей
взять это дело в свои когтистые лапы.
И я, наконец, говорю ей строго:
- Бара, домой!
Псина делает стойку,
носом поводит вокруг,
думает самую малость…
и вот ее белый задик в форме сердечка
маячит передо мной.
И через двадцать минут,
как по белым камешкам Мальчика-с-пальчика,
мы выбираемся из темного леса.
Мы выходим на огороды.
Наша деревня?
- Конечно, — отвечает собака
и гордо трусит к полыхающей светом веранде,
которая лучше всякого полнолуния.
Над ней проплывают тучки,
что рождаются тут же -
в утробе пузатого, верного самовара.
1988
ПОДРУГАМ ЮНОСТИ
Я помню комнату убогую,
Тишайший поворот ключа,
И тех, кто в жизнь мою нестрогую
Являлся, что-то лепеча.
Они не требовали многого
(что ждать от жалкого юнца),
И нисходили в мое логово
Не для венчального кольца.
И принималось, как причастие,
То «Три семерки», то кагор…
Я думаю, мы были счастливы
(не ставьте счастье нам в укор).
Я помню вас, о, девы славные!
Вот только стерлись имена.
А над безгрешными забавами
Смеялась полная луна.
Я вспоминаю эту комнату –
Она мне снилась столько раз…
Но тех, кто завихряли омутом,
Не вижу там в полночный час.
1996
НУ ВОТ! ДОЖИЛ…
Ну вот, дожил! – меня не узнают!
Не узнает товарищ по несчастью;
По счастью – все равно не узнает.
Разглядывает лик мой напряженно,
не видит, что это я.
Как будто смотрит он в зеркальное стекло –
я его вижу, а для него меня как будто нет.
Как это странно и нелепо!
Свидетель юношеских игр,
с кем столько куролесили вдвоем,
и вот, поди ж, не узнает, подлец!
Я ж прозреваю всех сквозь пыль десятилетий;
легко снимаю времени пласты,
и вижу суть лица. Любого,
которого хоть ненадолго
мой взгляд коснулся и остановил.
Неужто время так мое лицо переменило,
так замело следы, что нынче
я живу как будто под чужой личиной,
как будто в зазеркалье?!
Я в зеркало обиженно смотрюсь
Стараюсь добросовестно заметить
ту отчужденность своего лица,
которая является причиной
подобной злой насмешки жизни.
Нет, не вижу.
Конечно, не ребенок, но юноша!
хотя и поседевший, правда, с бородой.
Быть может, в ней причина того,
что в зазеркалье оказался я?
Беру велосипед за руль – бараний рог
(уж он-то за версту меня узнает!),
седлаю верного конька и всем назло
пускаюсь в путь по Зазеркалью.
1998
ОДЕРЖИМОСТЬ – ПРОСТОЕ ЧУДАЧЕСТВО
Одержимость – ценное качество?
Или просто дурное чудачество?
Пусть вопрос этот будет закрыт,
Или попросту в землю зарыт.
Пусть она нападает на гениев;
Ну а я, чтоб спастись от забвения,
Буду тихо и терпеливо
Разрабатывать свою ниву.
Коль сверкнет золотая жила,
Что шутница-судьба одолжила,
Извлеку и вставлю в оправу,
И скажу себе весело – браво!
Жилок этих не может быть много,
Ведь удача — она недотрога.
Я судьбу не хватаю за горло,
Все дары принимаю покорно.
Одержимость – ценное качество,
Но, скорее, простое чудачество.
2008
ПОРА МНЕ БРАТЬСЯ ЗА ПЕРО
Пора мне браться за перо
Во имя высшего бесцелья;
Варить настой хмельного зелья.
О чем писать? – не все ль равно!
Пора порыться в соре слов,
Ища созвучья терпеливо,
Как дети ищут в час отлива
Янтарный утренний улов.
Начну-ка рыться в соре слов.
Вдруг набреду во тьме бессонной
На что-то дельное – ура!
И капля рифмы сладкозвонной
Слетает с моего пера.
1994
МОЙ ЧЕРТОГ
Луна, ополовиненная солнцем,
На землю шлет холодный, тусклый свет.
А мне, признаться, под своим оконцем
До той луны ущербной дела нет.
Я в дом войду. Темно. Одно движенье,
И светом озарится мой чертог.
А на стенах – застывшие мгновенья,
Что я запечатлеть когда-то смог.
Со всех сторон – пейзажей торжество,
И натюрморты взгляд ласкают нежно.
Пусть хмурятся автопортреты, но
Здесь так тепло, и зелено, и снежно.
Куда б нас не забросила судьба,
Мы в дом стремимся свой, в свою берлогу.
И каждый волен, даже голытьба,
Призвать свои таланты на подмогу.
Тогда преобразится все вокруг,
И жалкий дом, почти барак убогий,
Как призрак без следа исчезнет вдруг
И превратится в царские чертоги.
2008
В 413-м КЛАССЕ
За окном розовеют березы,
Закатным умытые солнцем.
То весенние метаморфозы
Начинаются за оконцем.
Вот ворона уселась на ветку,
И клюет какую-то бяку.
Подскочила мгновенно соседка –
Норовит отнять, забияка.
А сквозь кружево веток березовых
Небоскребы качаются плавно.
Это Химки, такие же розовые,
Что на том берегу канала.
И совсем работать не хочется,
Глядя вниз (стадион или озеро?)
И студенты мое одиночество
Берегут – возможно, для творчества (моего, конечно).
2008
КОГДА НАСТУПИТ ЭТОТ МИГ
Когда наступит этот миг?!
Жду просветленья терпеливо,
Чтоб равнодушный, хмурый лик
Находки радость озарила.
Когда я испытаю шок,
За воротник схвачу мгновенье?
Ведь мой замученный стишок
Уж не стишок – стихотворенье!
Покой на душу снизойдет,
И будет сон мой безмятежным;
А с пробуждением надежда
На подвиг новый поведет.
2008
КТО ВОДИЛ МОЕЙ РУКОЮ
Чем короче, тем удачней
Стихотворный опыт мой.
Почему украдкой плачу
Над иной своей строфой?
Кто водил моей рукою,
Кто мне рифму выправлял?
И, сомненьем беспокоя,
Строчку смыслом наделял?
И гляжу я с удивленьем –
Я ли это написал?
Иль в волшебное мгновенье
Ангел рифму подсказал?
Я бы так не смог сегодня,
Иногда сдается мне;
Хоть и шепчет мне погода
Обещанья по весне.
Ты вернись ко мне скорее, -
От отчаянья поник!
Не бросай меня, поверь мне,
Я – твой верный ученик! (ангела, имею в виду)
2008
ШУТКА
Я не для критиков пишу,
А для знакомых и приятелей;
Для родственников и друзей,
Для добродушных обывателей.
И потому мне не страшно
Высоколобых критиканство;
Хотя, быть может, и грешно
Стихами засорять пространство.
Ведь я не Фет, не Гумилев –
Поэзы — не моя дорога.
Я композитор Чугунов.
Так не судите меня строго.
«Поэзы» вставил для размера -
Призвал на помощь Северянина.
Хоть мне присуще чувство меры
(Что делать — графоманством раненый).
2008
Третий день «завязки»
Я наслаждаюсь трезвым покоем,
Солнечным утром, — а небо какое!
Чистыми мыслями, ветром весенним
И благодарным любимых прощеньем.
Радостной бодростью духа и тела,
Будто забывшего дни беспредела.
Дни, когда небо в овчинку казалось.
Что же сегодня от дней тех осталось?
Память, на помощь приди, умоляю!
Я бесполезность тех дней проклинаю!
Мутные сполохи грязных мыслишек,
Сердца удары, тревога, одышка…
Помни об этом всегда непременно!
Иначе бесы нагрянут мгновенно.
Будь начеку и держи оборону –
Те стороной обойдут и не тронут.
Я наслаждаюсь трезвым покоем
В новую жизнь скоро двери открою!
2008
ВСЕ ТВОРЧЕСТВО — ИГРА
Лишь покачнусь слегка от неудачи,
Но спину гордую она мне не согнет.
И от отчаянья я не заплачу,
И мой Пегас назад не повернет.
Отдамся воле тихих теплых волн –
Пускай несут меня вперед, лаская.
И хоть сопротивляюсь рифме «челн»,
Пусть будет так – ведь я всегда играю.
Все творчество – игра. В ней высший смысл.
Играя мы живем и ставим жизнь на кон.
А в музыке – игра волшебных чисел
Слагается в божественный канон.
«Войди! Из Моцарта нам что-нибудь!» -
Слепого старика просил игривый гений.
Коль любишь жизнь, о скуке позабудь
И отдавайся ей без сожалений.
Ведь Пушкин не случайно те слова
Вложил в уста великого Моцарта.
Наверное, живи он в наши дни,
Не отвернулся бы поэт и от «поп-арта».
Заметим кстати (вот игра судьбы!)
Последний слог, что в имени МоцАРТа.
Ведь АРТ — искусство, а от слова ворожбы
Куда деваться, раз легла так карта.
Сегодня – саксофон, а завтра – кисть,
А там, глядишь, музыка подоспеет…
Ты каждый день запечатлеть стремись,
Все, от чего тоску мою развеет.
2008
