ЮРИЙ ЧУГУНОВ
ПРОГУЛКИ ПО МОСКВЕ
КАПРИЗЫ МОСКВИЧА
Как ни люблю тебя, Москва,
А всю тебя принять не в силах.
Такая вдруг возьмет тоска,
Что кровь свой бег замедлит в жилах.
Откуда эта неприязнь к иным местам,
Быть может, там
Не тот уют, иль новостройки,
Заводов дым, людского неустройства грязь?
Наверное, и это тоже.
Но вот роскошный особняк, и что же?
Нет, не лежит душа,
Неясный сумрак безотчетный
Томит, и хочется туда,
Где ласковых бульваров полукруг
Влечет к Арбату, голову кружа.
Где Крымский мост навис гирляндой,
Что вынесет в Замоскворечья мир.
Здесь жизнь как будто бы притормозила,
И веком девятнадцатым пахнет;
Нелепый дом вдруг выскочит, верзила,
Но он приземистость остатков подчеркнет.
Но ты, Москва, ни в чем не виновата –
Не ты ль мне жизнь, друзей и музыку дала!
Имел бы я запасы злата,
Пустил бы все на шпили и на купола.
1985
МОСКОВСКИЙ КОНСТРУКТИВИЗМ
Константину Мельникову
Поэт цилиндров и кубов,
Бетона, кирпича и стали.
Твои созданья воплощеньем века встали,
Свободные от старых форм оков.
Стеклом пространство опоясав,
Идею в камень воплотил;
Свой дух мятежный в камня рясу
Немою тайной заключил.
Железной логикой конструкций
Мечту он новой формой обуздал;
Застыл навеки, как подкошенный упал,
Взметнувши вверх апсиды-руки.
Тебе не нужен позолоты блеск,
Намек причудливый орнамента извивов;
Здесь геометрия царит простых мотивов,
Воображенья укрощенный всплеск.
Скупая графика прямых и закругленных линий,
Стекла зеркального сферический ажур;
В волшебном сочетанье серо-синем
Ассиметричность – знак божественных натур.
Какая сила в них заключена,
В стекле и камне! Сколько красоты
Таит в себе кирпич, от века нам знакомый,
Когда неистовой игрой влекомый,
Творит творец, несущий гения черты!
Не важен матерьял,
Любой способен с мрамором сравняться;
Коль гений взял резец, сомненья прочь!
Любой шедевром может отозваться,
И встанет на века, и сможет время превозмочь.
1985
ХАМОВНИКИ
Будет скоро тот мир погублен,
Погляди на него тайком,
Пока тополь еще не срублен
И не продан еще наш дом.
Марина Цветаева
Сбываются пророчества –
Все рушится и крошится;
Без имени и отчества
Живи и не ропщи.
А если все же взропщется,
Найди свое ты общество,
И эти вирши жалкие
В том обществе прочти.
Меж двух глазастых небоскребов
Протиснулась желтушная луна,
Когда я выбирался из сугробов,
Плющихой выплюнут, как корка из окна.
Стоят, как перед казнью на плацу
С десяток деревянных ветеранов;
И бьет их снег по темному лицу,
И битых окон забивает раны.
А рядом церкви темный срез,
Зияющий провалом преисподней;
А на избу Погодина налез
Огромный дом в сиреневом исподнем.
И поля Девичьего скромное пространство
Асфальтом доедается давно;
На вечность у него так мало шансов, -
Потомкам здесь гулять не суждено.
Но все ж оно Девичье, это поле,
Сияньем женских лиц озарено,
Когда гурьбою вырвавшись на волю,
Они щебечут звонко-озорно.
И в горницах девичьих институтов
Кончается дневная кутерьма;
К другому девицы спешат уюту,
И умолкают на ночь терема.
Нет, не хочу я меланхольи предаваться!
Да уж не так и плохи здесь дела;
Осталось, будто бы, на что полюбоваться,
Чтоб грусть моя от сердца отлегла.
Фасадов праздничный прямой и стройный ряд
Неравнодушными людьми воздвигнут;
К воротам Новодевичьим свой бег стремят,
Пока столетий стременные не настигнут.
А вот и Мельников – поэт-крамольник,
В стекле простом и в камне претворен;
Пустеющего поля треугольник
Собою осветил, как фонарем.
Он в благородстве светском не уступит
Соседям-старикам, что рядом спят.
Такой на ногу в танце не наступит,
И не нарушит старых воинов отряд.
Хамовников заснеженный уют
С пристрастием я обошел за полдня.
Надеюсь, хоть бы это сберегут,
А остальное мне душа восполнит.
1985
РАЗВЕ МАЛО УГОЛКОВ В МОСКВЕ
Разве мало уголков в Москве таких,
Где нога ни разу не ступала?
Разве много в Подмосковье их,
Тех полян, где нас трава ласкала?
Не люблю я дальних странствий музу –
Что она мне может показать?!
Я могу ее воспринимать
Только лишь как тяжкую обузу.
Мне Швейцарию Звенигород заменит,
А реки разлив – морскую даль;
И «Нарышкинским барокко» камень вспенит
Праздничней, чем Лувр или Версаль.
Так, всю жизнь дано нам открывать
Тропки «малой родины» святые;
И читать, читать за пядью пядь
Этих строк страницы золотые.
1986
ТВЕРСКОЙ БУЛЬВАР ЗИМОЙ
Когда холодный, тусклый шар закатный
Окрасит облака и окнами сверкнет,
Ворон и галок сонм на отдых благодатный
Осядет на ветвях, и сумрак упадет.
Черным-черно от них, — нахохлились и спят.
Хоть день и короток, намаялись, бедняги;
А по бокам домов уютный, теплый ряд
Дивится их неслыханной отваге.
А люди не хотят угомониться,
И долго еще ходят взад-вперед;
Как будто за день не могли наговориться…
И никакая их усталость не берет.
От Пушкина — к Никитским, и обратно,
Гуляют, как и много лет назад.
Ты так же хаживал здесь часто, вероятно,
Пока не встал навек с домами в ряд.
Сначала на Тверском ты высился бульваре,
К монастырю Страстному ликом обращен;
И видел ты, в каком шальном угаре
Он был повергнут и асфальтом замощен.
Да, много дров в ту пору наломали,
И по Москве не только на Страстном холме.
Ты в том не виноват – не ждали, не гадали,
Что холм придется увенчать тебе.
Кто знает, может и не зря
Стоишь теперь ты высоко, лицом повернут
Туда, где мечется вечерняя заря,
И твой бульвар любимый инеем подернут.
Туда, где так же, с непокрытой головой,
Стоял пред алтарем, ликующий и нежный,
Когда открылся жизни том последнею главой,
И понеслась она к развязке неизбежной.
Туда, где тот заветный крест блестящий,
Что вас соединил на зависть палачам;
И ты пронес его к последнему причастью,
Представив бремя сладкое натруженным плечам.
Теперь другие люди здесь гуляют,
Другая их мотает суета;
Но так же птицы на деревьях отдыхают,
И солнца алый шар, как дивная мечта.
1985
НОЧЬ В АРХАНГЕЛЬСКОМ
Гигантской чашей предо мной легли поля,
Лесов надежных окружив себя каймою.
Снопы стоят, тепло земли храня,
И теплый воздух вдруг накатится волною.
На землю сыплется, сверкая,
Божественный небесный сор,
И обездоленная дочь земная –
Луна — стыдливо прячет взор.
А ночь движенья тайного полна:
В траве цикады косят незаметно;
Вот ежик прошуршал, метнулась вбок сова,
И надрывается собака безответно.
И диких кабанов могучий темный клин
Выходит, хрюкая, на трапезу ночную;
Вожак в сторонку отошел один,
Чужой, ненужный запах мой почуя.
Быть может, вот таких мгновений ради
И стоит жить, душою к ним стремясь;
Животный древний страх все мысли сгладит,
В глазах ночного вепря затаясь.
1985
ДЕНЬ В ПРОШЛОМ
Вот бы раз со мной случилось так:
Кошелек открыл,
А на дне его лежит пятак –
Медь орлиных крыл.
С пятака того тяжелого
Все бы началось:
Переулочки, как олово
Растеклись бы вкось.
Все булыжники обратно бы
На места легли,
И лошадками опрятными
Обернулись «Жигули».
И речушки все московские
Возвратились вновь;
И извозчики нахохлились –
«Гривенник готовь»!
Кинолентою стремительной
Размоталось время вспять:
Златоглава, ослепительна
Вся Москва опять!
Вспрыгнут враз на колоколенки
Все колокола.
Вот толпа вся богомольная
В церкви поплыла.
И поднялся по Московии
Славный перезвон;
А рубахи все посконные
Лезут на амвон.
Я за день такой единственный
Много бы отдал,
Я бы смысл его таинственный
Жадно постигал.
Я пошел бы на родимые,
На свои места.
Каланча и церковь Пимена
Не сойдут с поста.
Им, поди, сто лет без малого
До меня стоять,
И народа разудалого
Буйство наблюдать.
Это два немых свидетеля
Многих бурных лет.
Хорошо, что мы приметили
Их незримый свет.
Мужичонка полупьяненький –
Жалкий предок наш;
Пиджачишко сильно рваненький,
Но велик кураж.
Солнце уж к закату клонится,
Сказки вышел срок;
Возвращаться так не хочется
В каменный мешок.
Но видение чудесное
Тает на глазах…
И стоит стена отвесная
В дождевых слезах.
1986
ТАЙНА
В глухих закоулочках тайна паслась,
Мне в детстве она повстречалась.
С тех пор изменилась Москва, разрослась,
Грохочет, но тайна осталась.
Ее заливали асфальта смолой,
Дубасили «бабой» чугунной,
Ее динамитом глушили порой
В сердцах современные гунны.
Но тайна паслась себе в чахлых кустах,
Следы за собой оставляла;
А вечером, Золушкой тихой представ,
По улицам старым петляла.
Она отразится в спокойных прудах,
Шепнет что-то ветром шуршащим,
И в полуразрушенных монастырях
Проявится ликом дрожащим.
Я с ней с малолетства надежно дружу,
Она за собой меня водит.
И если не сразу ее нахожу –
Она меня тут же находит.
1986
ЦИВИЛИЗАЦИЯ
Подражание Маяковскому
Многотонного колокола
плывущий по воздуху след
Заменило чириканье
сувенирного колокольчика.
А на смену ночных
отвлеченных бесед
Пустяковый, никчемный
пришел разговорчик.
Откровение писем
явление редкое -
Для чего,
когда телефон под боком.
Из кровати,
с улицы
- опускаем монетку,
И льются речи
мутным потоком:
- Привет!
- Здорово!
- Как дела?
- Ничего.
- Где работаешь?
- Там-то. Как сам-то, пьешь?
- Завязал – пошел уже пятый день…
И прочая дребедень.
Весь концерт
уместился в кассету –
Слушай дома,
и даже смотри.
И для многих давно уже
кануло в Лету –
Запах зала,
и как там внутри…
Меди жар золотой
и мелодию вечную струнных
Оттеснить
электронный норовит суррогат.
Перепуталось все
в этом мире
подлунном:
Музыканты живые играют
или компьютер,
А музыканты
молчат?
Вместо леса
призрачный,
вытоптанный перелесок;
Степи распаханы,
реки – грязны и мелки.
Вместо дачи,
в лучшем случае,
садовый участок –
Довесок
к блочному дому –
бетонной грелке.
Архитектуры не видно –
затер в момент,
Растолкав бесцеремонно,
типовой проект.
Так из гумовой очереди
старого
москвича-интеллигента
Выпирает спекулянт
или ловкач
из прочих сект.
Народ в городах
задыхается,
валится с ног;
Но, как магнитом
его в город тянет.
Неужели
расплата
за все не грянет!
Где вы,
эсхатологические пророки,
Пугающие
инфернальным огнем?!
Впрочем,
оглушенные
ритмами «рока»,
Мы РОКА
другого
и не поймем.
Пророки гибнут,
а мир остается.
Их уроки
бесследно
проходят для нас.
И пока над планетой
«гриб» не взовьется,
Мы можем спокойно
«есть ананас».
1987
ОХОТА НА ВОРОН
Вдруг запрыгали буквы кровавые
По сугробам газетных полос…
Что же это такое, право?! –
Риторический всплыл вопрос.
Решено провести кампанию
По отстрелу московских ворон.
У кого-то возникла мания,
Что от них, мол, хозяйству урон.
Дескать, только разносят заразу,
И вообще – вороватый народ.
Порешить с этим надо разом,
Чтобы меньше было хлопот.
Звали вас санитарами города,
Гениями среди птиц;
И вот, кровью обрызгав заборы,
Камнем падают гении ниц.
В черных фраках, с грудками серыми –
Героини старинных былин,
Вы смекалкой своей и манерами
От меня отгоняли сплин.
Хоть мудры вы и осторожны,
Где же было вам угадать,
Что стволами, дробью заложенными,
Наступает бесславная рать.
Провели эту миссию скверную.
Мы, как будто бы, и не причем.
Стало меньше ворон, наверное.
Кто на очереди? – завтра прочтем.
1987
ПОГОЖИМ ЗИМНИМ УТРОМ…
Погожим зимним днем бродил я по местам
Вблизи Москвы, где жили мы когда-то.
Автодороги синеватый шрам
Прорезал поле – значит, нет возврата!
Как будто блюдо кузнецовского фарфора
Разрезала жестокая рука.
Хотелось закричать: «Держите вора!
Он тишину, он красоту у нас украл!»
А было раньше: деревушка на холме
Манила обещанием уюта;
И ночью огоньки светили мне,
И я спешил на них, я знал – меня там ждут.
Ждет на веранде ужин, чаепитье,
И перечень пустячных новостей;
Вокруг ужом собака будет виться -
Смешение неведомых мастей.
А иногда мне путь переграждало
Семейство кабанов, копающих стерню.
Оно довольство мирно выражало
Своим ночным изысканным меню.
Тех кабанов в помине больше нет –
Бежали от моторов, как от пушек.
И насыпь заслонила дальний свет
Осевших берендеевых избушек.
Дорогу я перебежал поспешно,
Фырча и скалясь, как затравленный кабан.
Ну что за жизнь пошла – ни кабанов, ни леших…
Ау! Откликнись, рыжекудрый Пан!
1987
КОМНАТЫ ПАМЯТИ
Когда сносят наши дома,
мы остаемся в воздухе,
в призрачной оболочке наших стен.
Ходим по несуществующим полам,
ложимся в бесплотные постели,
подбрасываем поленья в невидимые камины.
И пока мы живы,
мы всегда можем беспрепятственно войти
в наше бывшее жилище
и побродить по комнатам памяти.
И только пространство распахнутого окна -
то единственное, что осталось сегодня наяву
от снесенного дома.
1987
ВЕШНЯКИ
Как я могу забыть вас,
Весенние Вешняки!
Кускова аллеи старинные,
Талые ручейки…
Как я могу не помнить
Дряхлой кушетки уют,
Когда за окошком пернатые
Синь до безумия пьют.
Как мне забыть те длинные
Зимние вечера,
Долгие бденья каминные –
Будто то было вчера!
Мебель – старье беспородное, -
Есть, и не надо другой;
Кошка с собакой безродные –
Ладят они меж собой.
Помнишь? — намаешься за день,
И собираешься в путь.
Каменный зной беспощаден,
В поезде – не продохнуть.
Но только нога лишь ступает
На ворс травяного ковра,
Закон заземленья вступает
В свои вековые права.
Весь шлак городской без остатка
Земля от тебя заберет;
И станет свободно и сладко,
На душу покой снизойдет.
Что-то в ту пору сдвинулось,
Что-то произошло –
Время щеколдой откинулось,
В новый отсчет перешло.
Выпало в жизни проклятие –
Добра от добра искать.
Раз уж судьба – что латать ее,
Что на нее роптать.
Был мне дарован судьбою
Счастья весомый ломоть.
Что нам делить с тобою?
Прошлого не превозмочь!
Прошлое в воздухе носится,
Выглядывает из вещей,
Прошлое в душу просится
Грустью хозяйничать в ней.
Песню, что мы не допели,
Памятью жизнь допоет.
Дом, где пожить не успели,
Сам из руин восстает.
Сносят старые дома,
Сносят церкви и ограды,
Колокольни, терема…
И возносят эстакады,
И мостят дорогу в ад.
А стояли прохладные стены,
Спрессовав в той прохладе века;
И кокошников белая пена –
В камне стонущие облака.
Мне стены той уже не коснуться,
Не пронзит меня холод веков,
Будет хилое деревце гнуться
Под густой пеленой облаков.
1987
ДАВНО УЖЕ В МЕТРО НЕ ЗАЛЕТАЮТ ПТИЦЫ
Давно уже в метро не залетают птицы,
не веселят подземную толпу.
Куда они деваются? Быть может,
их ловят ночью и на волю отпускают,
а может быть, и погибают
они во мраке бесконечного тоннеля -
мне неведомо сие.
А может, те, кому наверх вернуться удалось,
предупредили братию свою, чтоб не совались;
а может, просто двери
надежней стали закрывать.
А раньше залетали часто.
Все больше воробьи
и голуби тупые.
Ворона, та не залетит, под землю не полезет,
ей в подземелье лезть претит.
Бывало, залетят и ошалело мечутся,
раскачивают люстры,
а выхода найти не могут.
А выход (вылет) рядом,
но они его не видят,
как будто круг магический очерчен.
И жалко было мне невольниц добровольных.
А ворон мудрый в дверь не залетит,
он видит все свои пределы.
Свое он туго знает дело:
то корку хлеба в луже мочит,
то бумажкой от мороженого шелестит.
Последую его примеру:
не стану в подземелье я ломиться,
не буду я чужие двери открывать.
Останусь наверху, в своей стихии.
Здесь солнце днем, деревья, облака…
А в ночи самые глухие
Я все же буду свежим воздухом дышать.
1987
СОН
Опять приснилась первая моя квартира,
И почему-то в ней полно народу,
И все чужие, будто из другого мира.
Косятся с подозреньем на меня,
И словно чувствуют мои права святые
На эти стены, и, в душе меня кляня,
Молчат, тяжелой злобой налитые.
А я, родные мне объемы обойдя,
Ни одного нормального лица не встретил.
И, намагниченный враждебным окруженьем,
Я про себя давно уже отметил
Томительную легкость всех движений.
И вдруг колени я руками обхватил,
Завис над полом, раз-другой качнулся
И вылетел в открытое окно.
1987
БЕЛЫЕ ПЯТНА
Я оставляю для себя белые пятна
на карте моего города,
исхоженного вдоль и поперек.
Я экономен — мне должно их хватить
до конца жизни.
Поэтому нога моя не ступала
там-то и там-то.
Так Софроницкий, знавший наизусть
всего фортепианного Скрябина,
не трогал его Седьмую сонату,
чтобы оставалась загадка.
Соната всегда была рядом,
но он ее не учил.
Правда, соната всегда оставалась сонатой,
с ней самой ничего не случалось.
Иногда я закрашиваю белые пятна –
разбираю, как по нотам,
свои седьмые сонаты города.
Иначе я рискую однажды
открыть вместо сонаты
собачий вальс.
1987
МОСКВА ЖИВЕТ В МОИХ СТИХАХ
Я сродняюсь с каждым предметом,
Раз к нему прикоснувшись стихом;
И не будучи вовсе поэтом,
С этим чувством я все же знаком.
Город славный с домами и парками
Я любовно в стихи перенес:
Даже двор, где ворона каркает,
Перестук трамвайных колес.
И на вещи смотря по-иному,
Если вставил их в строчку свою,
Не подвластен закону земному,
Из стихов я гнездо свое вью.
1987
ТУШИНО 1
Купание в Москве-реке,
Под Тушинским аэродромом,
Куда приехал налегке
Дорогой, с детства мне знакомой.
Велосипед валяется в траве,
Я на воде лежу, раскинув руки;
Стучится детство в поседевшей голове,
А сверху – вертолетов перестуки.
Один так низко над водой завис,
Что вижу летчика в его кабине.
Зачем-то на воду он смотрит вниз,
Как будто видит дно в речных глубинах.
Я – в неге, ласковой водой объят,
Он – в предвкушении очередного круга;
Земные оба с головы до пят,
Из разных двух стихий мы смотрим друг на друга.
1987
ТУШИНО 2
И снова Тушино – заветная страна
Травы и неба, юношей крылатых.
Вода над головой, закованная в латы
Под стражей башен шлюзовых. Пора!
Нырок в тоннель, и в измеренье я другом.
Выныриваю пробкой ошалело…
Куда — вперед, направо иль налево?
А, впрочем, все равно. Колесами влеком,
Я вырываюсь на простор зеленый,
И мчусь к реке тропой наискосок;
Уже близки береговые склоны,
И тень крыла ложится на песок.
Для тех, кто надо мной сейчас парит,
Ты, как частица марсианского пейзажа:
В каналах солнце жидким золотом горит,
И планерист ликует, молод и отважен.
В душе оставлен незастроенный пустырь,
Где распускаются цветы и парашюты.
Перебираю шелковые путы…
Москва-река – мой верный поводырь!
1987
УТРО
Комната в старом московском доме.
Угловая. Окна в полнеба слева и прямо
передо мной.
Окон таких больше не будет
в жизни моей.
То, что напротив меня – экран.
В рассветной тоске лежу и смотрю
эту самую грустную в мире картину,
самую грустную в мире абстракцию.
С листьями, птицами и облаками.
Листья трепещут, птицы являются, облака рвутся.
И все это вперемежку
с моей рассветной тоской.
Вот появилась ворона, а вот и другая…
Как им созвучен
фон этой холодной рассветной тоски.
И листья тут же ответили
своим заунывным трепетом.
Но вдруг переливчатый звук серебристый
донесся до чуткого слуха.
Что это? Я даже не понял сначала, -
ведь это курантов живые, упругие кольца
в утро скатились, сталкиваясь друг с другом!
А им навстречу выплыли чайки.
И каждую встретил, и всех их пересчитал
торжественным гулким звоном
главный московский колокол.
И тогда я понял,
что утро, наконец, наступило,
и что самое страшное позади.
1996
МИУССКИЙ СКВЕРИК
Под ритм шагов сложу стихотворенье –
Нехитрый отзвук отшумевших дней.
И станет мне, хоть на одно мгновенье,
Спокойнее на сердце и милей.
И четки слов в уме перебирая,
Пройду дорогой детства — по Лесной;
Сверну направо, рифмою играя,
Подставлю «скверик, запорошенный листвой».
Немой свидетель первых поцелуев,
И первых обжигающих глотков –
Друг-ясень желтой кроной очарует
(Деваться некуда от строгих рифм-оков).
А он живет – квадратик беззащитный;
Мы с ним ровесники, стареем не ропща.
И не смутит тебя громадный дом элитный,
Как не смутила в свое время ВПШ.
И счастлив я, что, время презирая,
Ты мне весной с души снимаешь гнет.
Жасмина облако, как венчик рая
Над головой моей седой плывет.
1990
МОСКВА
В этом городе я дома –
Здесь, куда ни поверну,
Все до боли мне знакомо
И во сне, и наяву.
В этом доме – тризну правил,
В том, увы, сморозил чушь;
Здесь – любимую оставил,
По щекам размазав тушь.
За кремлевскими стенами,
В башне толстой (я не вру!)
Моя музыка стонала,
Сон развея поутру.
Вот скамейка, где обиду
Зельем горьким запивал;
Где заснул я, как убитый,
Им сраженный наповал.
Сколько здесь условных знаков,
Тайных, сердцу дорогих,
Темных, грустных, но, однако,
Не хочу искать других.
По дворам Замоскворечья
Я без устали брожу.
Эти камни будут вечно
Соблазнять на ворожбу.
Запах лип цветущих пряный
Сладко душу мне томит,
Колокольный звон упрямый
В плотном воздухе стоит.
Блеск и грязь, смешенье стилей,
И соседство всех эпох…
Мы давно уж ей простили
Этот маленький подвох.
Город славный – здесь я дома,
Знать, проснулся в нем не зря.
А цветущих лип истома,
Затуманит счастьем взгляд.
МОСКОВСКАЯ ТОПОНИМИКА
Таганка – поганка,
Швивая горка
(а, может быть, Вшивая? -
так-то верней).
По Пятницкой тихо
попятился вправо;
коротенький мостик
объятья раскрыл.
Я здесь не случайно –
то мостик особый –
то мостик Чугунный! –
умолкни, бледней.
Каких только улиц
в Москве не найдешь ты,
фантазия меркнет
от стольких затей.
Чертаново – черти
здесь водятся, видно;
Стромынка – от стрёма?
Волхонка – волхвы?
Филевских проспектов
хитросплетенья
В Мазилово метят –
куда я попал!
Мы филькину грамоту
бросим скорее,
и к центру поближе
направим стопы.
Но, вот незадача –
Могильцевский Малый
прошел я до церкви,
но тут же – Большой!
Спасибо, уважили,
что переулок;
а то с них бы сталось –
и был бы тупик.
Вот Спасоналивковский.
Ну, наконец-то!
То дело другое –
это по мне.
В море названий
легко затеряться.
В стихах я – за краткость
(диванчик манит).
2008
В 413-м КЛАССЕ
За окном розовеют березы,
Закатным умытые солнцем.
То весенние метаморфозы
Начинаются за оконцем.
Вот ворона уселась на ветку,
И клюет какую-то бяку.
Подскочила мгновенно соседка –
Норовит отнять, забияка.
А сквозь кружево веток березовых
Небоскребы качаются плавно.
Это Химки, такие же розовые,
Что на том берегу канала.
И совсем работать не хочется,
Глядя вниз (стадион или озеро?)
И студенты мое одиночество
Берегут – возможно, для творчества (моего, конечно).
2008
